В Котлы через Петербург. Котельские воспоминания.

Я отправился в путь уже в конце апреля, естественно, через Петербург. На Финляндском вокзале выбрал из очереди извозчиков финна, который не запрашивал за путь до балтийского вокзала более рубля (если поторговаться бы, то доехал бы и за 75 копеек). В поезде из-за поклажи попал в давку в тамбуре вагона 3-го класса. Пришли два кондуктора. Сунул одному рубль в надежде, что тот пустит в вагон 2-го класса, хотя бы стоять. Кондуктор схватил мою поклажу, и сразу же я очутился в двухместном купе первого класса, где смог улечься спать в одиночестве. Когда я показал свой билет кондуктору, тот неодобрительно пожал плечами: «Зачем надо было зазря покупать билет?», и пояснил, что контроллёры не появятся в поезде раньше Нарвы, так что … Я уже засыпал, когда кондуктор открыл дверь и привёл другого подобного мне пассажира. На станции Веймарн кондуктор разбудил меня, и даже вынес поклажу из вагона. В то время ещё не была проложена ж/д ветка из веймарна на север к побережью, так что пришлось продолжить путь на повозке с лошадью. Я поселился в котельской деревне «Большой конец», если можно так сказать, так как это была лишь часть большого села Котлы, другая часть называлась «Малый конец», обе были почти «насквозь» водские поселения, лишь несколько финских домов, хотя и финская церковь была в Котлах и дом священника рядом. Русский язык, естественно, слышался повсюду. Вообще-то это разговаривали вожане, а не русские.

Поселился я в довольно хорошей водской семье, в которой по-русски говорили только молодые – дочь примерно 16-ти лет, а также 10-ти летний сын и младшая невестка. 60-ти летний хозяин Спиран Ивана был кузнец, ему помогали сыновья Лев (31 год) и Федя (28 лет). Кроме этого, Ивана выращивал хлеб и держал большую пасеку. Хозяйкина Харкина (54 года) была основной «учительницей» языка, поэтому двум невесткам и молодой дочери приходилось одним справляться с хозяйством. Мне расчистили комнату, отделённую от других прихожей, в то время как вся семья располагалась, как это обычно делалось зимой, в другой комнате. Важной работой для меня было основательное сравнение языков восточных по отношению к языку западных вожан (для начала к котельскому диалекту), так что работе, естественно, предшествовал систематический опрос. Невестка Ога (Илья Ога) была выдана замуж из Раннолово, в её диалекте было больше финских черт, так что я узнал и о диалекте этой деревни. На водском языке в семье говорили для того много, чтобы я смог бы записать и разговорный язык. Я и питался с семьёй за одним столом, записная книжка всегда под рукой. Длиннобородый хозяин Ивана, доброжелательный с мягким характером, шутник, начиная трапезу, сначала крестился. Каждому едоку он отрезал от большой буханки кусок хлеба. Остальной церемонии трапезы я не помню. Всё было чисто, об этом заботилась чистоплотная, знающая обычаи, невестка Ога. Семья умела обращаться с тарелками и вилками. У меня никогда не было причин для жалоб. Было немного неудобно есть за одним столом лучшее, чем ели другие, как случилось во время поста, мне готовили обыкновенную кашу, в то время, как другим приходилось довольствоваться кашей, приготовленной на воде (святой кашей). То, что я часто во время еды записывал услышанное из разговоров, служило, конечно, пищей для смеха и шуток. Когда приходил гость, во время еды, Ивана сообщал, что, якобы. Постоялец записывает каждую ложку, что ты суёшь в свой рот. Харкина была мастерицей в песнях и причитаниях, она с удовольствием делилась ими со мной, как, впрочем, и сказками. В песнях (их собирали и в других областях) было много финских или ингерманландских черт, даже эстонских, так что для их происхождения надо было хорошо знать признаки разных языков. Бывало, вожанин называл финскую песню водской, и только умея переводить, можно было объяснить, почему являясь настоящим вожанином, он принимал чужую песню за свою. В условиях смешанных племён Ингерманландии, где умели без затруднений общаться с представителями других племён, применяя свой язык, даже песни «передвигались», не зная языковых границ, и по мнению автора уже тогда виделось, что у водских «народных» стихов появляется вопрос лишь об относительной оригинальности, возраст стиха проясняется в сравнении с более с поздней версией. При опросах Харкины выяснилось, что она и сама была очень чувствительная, поэтическая душа, которая так исполняла свои причитания, что кружило голову, и слёзы лились из глаз. Так же она оживляла представляемые сказки. Рассказывая что-нибудь о «мужике и привидении» или о «прядильщике льна и чёрте», она говорила как о настоящем событии, и, иногда, как будто боясь, начинала говорить тише. Когда я попробовал посвистеть для себя, Харкина поспешила предупредить: «Если будешь свистеть в комнате, то в доме будет пожар». И на горящую плиту она смотрела с мистическим страхом. Она верила. Что там живёт «мать огня», и, что иногда она выпрыгивает из плиты. «Почему она оттуда выходит? Она выходит охладится». «Ты наверное, не веришь», но Харкина сама два раза это чудо видела, хотя это и было давно, во времена чёрных, «курных» изб. «Синим шаром выпрыгнула мать огня из печки, и огонь сразу же погас, ни одной искорки не полыхало. Затем она прокрутилась вокруг комнаты, суетясь над границей дыма. К счастью, дверь была закрыта, иначе она вылетела бы наружу, делать разрушения. Посуетившись, некоторое время в комнате, она шмыгнула обратно в печь, и сразу же вспыхнул огонь».

Харкина много чего помнила, как и то что, эта земля завоёванная. Это была раньше земля шведов, плохие шведы здесь раньше хозяйничали, преследовали правоверных (возможно сохранившаяся в воспоминаниях правда), а затем, когда ушли, оставили семя осота, сказали, что это будет память о них. Ко мне, инаковерующему, всё-таки привыкли, и я сразу стал как член семьи, хотя, естественно, не крестился, заходя в дом, а также до и после еды. Из-за одной мелочи семья была благодарна и считала себя в долгу передо мной, или же меня всё-таки считали чудесным исцелителем. Самая младшая дочь в доме, кажется Катя её звали, не могла произносить букву «к», и всё из-за того, что неправильно располагала во время произношения язык. Девочку жалели, и она сама, заневестившаяся девушка, страдала от этого ещё больше. Я всё же настолько знал анатомию и фонетику , что заметил причину неправильного произношения и обещал исправить произношение через неделю при помощи упражнений, занимающих несколько минут в день. Уже в первый день добился, что она шёпотом стала озвучивать слог «ак», затем помаленьку «акка», и, когда, наконец-то, она вместе с языком подключила своё горло, все радостно заметили, что девушка говорит как и другие. Уверенность в себе росла, и она поверила в себя, выдавая, согласно моему методу, слова и короткие предложения, а по окончании недели, в её речи, действительно, не было ущербности. Мне же этот случай дал пищу для размышления, так как я позже услышал, что такая ошибка в речи, явление в тех местах распространённое. Начало дефекта появлялось из-за недостаточности голосовых данных ребёнка, но это могло стать и устойчивым и заразительным, формируя у детей «голосовые изменения». Катя, во всяком случае, избавилась от этого и показала свою благодарность, принеся мне в комнату мёд, и обещая, выучить основательно водский язык. Теперь, по её мнению, язык можно учить без запинки. Но я принёс в дом также неприятность, и как раз своим несчастным «безбожием», когда в большой праздник, или во время поста (как раз было на пороге православной Пасхи) я ел кашу с маслом, мясо, масло и, молоко-молоко, которое особенно, так сильно любил Лёва. И мне было неудобно сидеть со своей едой за одним столом с постящимися, но я «успокаивал» их, что они получат за это ярчайшую корону, в то время как меня, поди знай – посадят ещё в плохое место, горячий воздух глотать. Лёва сказал, как будто нарочно, что с удовольствием глотнёт приличной еды или хотя бы пригубит молока – и, пригубил. Но не помогло, и матери пришлось взять грех на душу, она поставила перед сыном чашку «простой каши». Успокаивало то, что остальные держались. Лёва, кроме всего, начал осуждать русскую веру, в нём вообще-то была искра оппозиции против русификации: что это такое, если во время поста надо себя мучить и умершим крестить глаза (не умеют дать счастья живым без бога). В доме, конечно, был дух оппозиции, если не против церкви, так против чиновников и против их произвола. Революция делала свою тайную работу и в деревне, но в этом доме не осуждали царя, скорее жалели его, когда везде вокруг воры. Налоги страшные, а чего от них остаётся царю? Каждый чинуша крадёт свою долю, чем крупнее чиновник, тем больше ворует, и в конце от всего лишь пол копейки достаётся царю. Можно ли за половинку даже покурить папирос после бани?! Затем наступила долгожданная Пасха. Наверно, и Рождество нельзя сравнивать с православной Пасхой, когда в честь вознесения Христа ели и пили довольно основательно, так же, как раньше постились и печалились, ожидая его смерти. Так и в доме Спиран Ивана пекли, жарили несколько дней заранее, и все жильцы позже, уже вечером, поехали в битком набитую церковь, где в свете бесчисленно мерцающих свечей, сверкала с алтаря через завесу дыма мирры риза попа и люди, кто кланяется, крестится, кто склонится на коленях или на четвереньках, касаясь лбом пола, заняты в пасхальных молениях. Хор звучит на разные голоса, поя нежные молельные мелодии, и поп читает свои пасхальные проповеди. Много ли, и что из этого даже русский понимал, и нужно ли было понимать бормотание попа, ведь так красиво и впечатлительно всё было. Посредине церкви находился огромный стол, заваленный большими пасхальными хлебами и крупными пшеничными куличами, принесёнными для освещения. Туда на стол и Федя поставил семейный кулич, который вожане называли «курси». Служба продолжалась. Я не знаю, что входит в пасхальную церемонию, но похороненного Христа должны же были найти где-нибудь, и его надо было нести при звоне больших и малых колоколов крестным ходов вокруг церкви. Естественно, носили, но я этого не видел. Впереди был рабочий день, и я ушёл домой раньше полуночи. Ивана приказал Феде проводить меня, так как когда шли ещё в церковь, то есть раньше позволенного времени, в деревне было слышно весёлое хихиканье пьяных. Федя пошёл, но взял подмышку со стола свой кулич, который принёс для освещения. Я думал, что он оставит кулич неосвящённым, но это было не так, он принёс его обратно, так как не хотел его оставлять без присмотра ни на момент. «Крадут, даже со святого места, если не присматривать» он сказал с убеждением знатока, считаю кражу кулича естественным делом. Утром меня разбудили к пасхальному завтраку. Насчёт еды даже Лёве нечего было жаловаться. Но водки в этом доме не было, так как Спирка Ивана уже в молодости выпил свою норму за всю жизнь. Да и норму своих сыновей. Когда он женился, то дал обет трезвости попу и слово своё держал. Свои поцелуи ивановцы уже отцеловались на церковной дороге, в пасхальном целовании участвовали знакомые и незнакомые, но, так как обычаи лютеран местные знали, то меня оставили в покое.

И всё же не совсем … Я уже работал в своём помещении, когда дверь тихонько отворилась, внутрь ступила Катя, встала в проёме, улыбаясь и слегка кокетничая, поворачиваясь, стала смотреть на меня застенчиво сияющими глазами. Наконец: «Лаури Павлович, Христос Воскрес!». Я притворился, как будто не знаю, что хотят, когда в пасхальное утро напоминают о вознесении Христа. Я дружески беседовал с девушкой до тех пор, пока та, разочарованная, не ушла. В молодости мы бываем в основном довольно часто слишком принципиальными. Когда вспоминаю эту пасху и Катю, то чувствую, что задолжал ей пасхальный поцелуй.